Постумия - Страница 16

И нечего теперь спешить на мост где всё равно не дадут помолчать и подумать. Там, конечно, народу туча. Одних журналюг немеряно. Ещё попаду в кадр, а после начнут разбираться – кто такая? Лучше потом сходить, когда оцепление снимут, и затихнет шум. Постоять там, представить, как всё было. Ведь я же ходила этой дорогой – Саша в поезде правду сказал.

Будь всё по-прежнему, я обязательно загуляла бы. Но сейчас решила, что пора с этим кончать. Город как будто отодвинулся от меня, отторг. И я отринула Москву. Теперь мне точно будут мерещиться кремлёвские башни в мертвенном свете прожекторов и фонарей, сияющий храм Покрова. И Москва-река под мостом, которая никогда не смоет эту кровь, не унесёт в прошлое минувшую ночь.

Единственный, кто теперь может измениться, – я сама. Отныне вокруг лишь серое небо, серые дома, серый асфальт. Снега в городе нет, но мне кажется, что едем сквозь метель, и ледяное крошево сечёт лицо. Если вылезешь, сразу завалит насмерть. Надо, наверное, дяде признаться, всё рассказать. Он, может быть, поймёт. И уж точно удивится. Меня ведь не исправить. Во всяком случае, дядя так считает.

– Покайтесь, грешницы! Поделитесь опытом! – восклицает он, когда хочет обсудить мой новый роман. Теперь всё в прошлом, и я могу говорить. Хуже уже никому не будет.

В машине работала автомагнитола. Одна весёлая песенка следовала за другой. Падали ритмичные аккорды, а мне хотелось зажать уши. Потом опять пошли новости. Да замолчите же вы – нет больше сил терпеть!..

Вот ты какая, Москва! Хуже джунглей, хуже большой дороги. И эти камеры на столбах, менты и топтуны в штатском ничему помешать не могут. А, может, и не хотят.

Я словно узнала что-то гадкое о человеке, которого раньше считала порядочным. С опаской и злобой я думала не только о Москве, но и о себе прежней. Ведь кто-то должен быть виноват – и я мысленно крыла себя последними словами. Сладострастно обливалась помоями, припоминая все свои грехи. И через какое-то время поняла, что уже могу дышать…

Глава 4

Похоже, я для того и пришла в этот мир, чтобы преодолевать трудности. Потом уже астролог объяснил, что у меня тяжёлая карма. Я постоянно буду разрываться между мелкими человеческими слабостями и стремлением к высокой духовности. Вечные колебания между двумя мирами порождают непрерывные тревоги и неудовлетворённость.

В прошлых воплощениях мне пришлось испытать много страстей, пережить массу потерь. В этой жизни я должна встать на путь искупления и отказаться от своих прежних дурных привычек.

Получится это или нет, будет зависеть не только от меня, но и от жизненных обстоятельств. Ещё ничего не решено. Я могу как возвыситься, так и упасть окончательно. Ход событий или вытянет меня к свету, или утопит во тьме. Всё это произойдёт через мужчин, которых вокруг меня очень много.

Мой отец погиб в девяносто первом, во время «павловского» обмена денег. Он был опером в отделе борьбы с организованной преступностью, который попеременно называли то РУБОПом, то РУОПом, от ОРБ. И всё это время у него было одно имя, неофициальное, но точное – «антимафия». Туда после гибели сводного брата и перешёл из КГБ мой дядя Сева. Кстати, он до сих пор вспоминает то нелёгкое время как золотые дни своей жизни.

Отец, Михаил Ружецкий, раньше был каскадёром, потом окончил школу милиции. Перепробовал ещё кучу профессий, и потому стал универсалом. Умел буквально всё. Но на съёмках он получил травму, и потому пришлось оставить трюки.

Мой дед, тоже Михаил, только Грачёв, работал тогда в «убойном» отделе уголовного розыска, и взял под крыло побочного сына. Но до капитана Михаил Ружецкий дослужился уже сам, без чьей-либо протекции. И погиб он так же ярко, героически, бесшабашно, как жил. Последнюю свою ночь – январскую, морозную – он провёл дома с пользой. Вряд ли что-то чувствовал, хотя кто его знает! Но буквально силком затащил мать в постель. А ведь братик Богдаша, тогда второклассник, ещё не лёг спать. Раньше такого никогда не бывало – родители держали себя в рамках. А тут как будто позабыли о том, что шустрый сын сидит на кухне и всё понимает.

«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули, что вдруг мои родители зачать меня задумали!» – пел по этому поводу Высоцкий. Правда, мои-то предки вряд ли планировали ещё одного ребёнка – слишком трудная была жизнь. И мать только потому не сделала аборт, что с предыдущего прошло мало времени. Врачи побоялись осложнений.

Могла, конечно, и левака найти, но уже сама испугалась. Богдан остался без отца, так мог потерять ещё и мать. Кроме того, грех уничтожать последнюю память о любимом муже. Светлана Ружецкая пойти на это не смогла.

Потому теперь меня и звали Постумия – Посмертная. Звучит по-русски жутковато, а на латыни красиво. Но тогда до этого было ещё очень далеко. Вдова капитана Ружецкого, погибшего при исполнении служебных обязанностей, лишь после поняла, что тем вечером залетела. И ей нужно было что-то решать.

Про те годы и дядя, и другие люди в возрасте рассказывали фантастические ужасы. В стране почти не было власти, и начинался голод. Продукты продавали по талонам, да и то если они были в наличии. Так же обстояли дела с мылом, стиральным порошком, сигаретами, водкой. Электричество горело тускло и периодически отключалось. Бывало так, что на всю улицу оставался лишь один фонарь. В городе, будто в блокаду, почти не осталось голубей – все пошли на щи.

Жизнь рушилась вместе со страной. У каждого магазина змеилась длинная очередь. Плачевный финал перестройки не вселял никаких надежд на лучшее. Коллеги убитого мужа – сотрудники «антимафии» – мало чем могли помочь несчастной вдове. Её пенсия обесценивалась с каждым днём, и никакая индексация не спасала. Да и вообще тогда мало что покупали за деньги – больше меняли по бартеру.